Патрик О`Брайан - Командир и штурман
Встав одной ногой на трап, Диллон обернулся и посмотрел в глаза Стивену.
— Не знаю, что на меня нашло, что я наговорил столько гадостей, — сказал он, проведя ладонью по лбу с несчастным и изумленным видом. — Мне кажется, прежде такого со мной не случалось. И я не выражался так — неуклюже, неточно, говоря вовсе не то, что хотел сказать. Словом, до того, как меня понесло, мы, кажется, лучше понимали друг друга.
Глава шестая
Мистер Флори, морской врач, был холостяком. В верхней части города, возле церкви Санта Мария он имел большой дом. Будучи широкой, хлебосольной натурой и не обремененным семьей человеком, он предложил доктору Мэтьюрину останавливаться у него всякий раз, как «Софи» будет заходить в порт за провизией или для ремонта, предоставив в распоряжение нового знакомого комнату для багажа и его коллекций — комнату, в которой уже размещался свод данных, которые собрал в бесчисленных пыльных томах мистер Клегхорн, почти тридцать лет занимавший должность гарнизонного врача.
Этот дом был просто находкой для философа. Опираясь задней стеной о скалу Магона, он царил на головокружительной высоте над купеческой набережной, шум и гам которой если и достигал его, то лишь как тихий и неназойливый аккомпанемент для размышлений. Комната Стивена находилась на северной, прохладной стороне, смотревшей на море. Он сидел у открытого окна, опустив ноги в таз с водой, делая записи в дневнике, в то время как стрижи (обыкновенные, бледные и альпийские) с криками носились в знойном дрожащем воздухе между ним и шлюпом, похожим на игрушку, расположенную далеко, на противоположной стороне гавани, где судно ошвартовалось у причала для погрузки продовольствия.
«Итак. Джеймс Диллон-католик, — секретными стенографическими знаками заносил в свой дневник доктор. — А прежде он им не был. То есть он не был католиком в том смысле, в каком его поведение заметно отличалось или сделало бы принятие присяги невыносимо мучительным. Он отнюдь не был религиозен. Уж не стал ли для него переход в другую веру своего рода иезуитским приемом? Надеюсь, что нет. Сколько же тайных католиков служит на флоте? Хотелось бы спросить у него, но это будет невежливо. Помню, полковник Деспар рассказывал, что в Англии епископ Шаллоне ежегодно предоставлял дюжину освобождений тем лицам, которые иногда соблюдали каноны англиканской церкви. Полковник Т. , участвовавший в бунте под руководством Гордона, был католиком. Неужели замечание Деспара относится только к армии? В то время мне не пришло в голову задать ему такой вопрос. Quaere[36]: не в этом ли причина возбужденного состояния ума у Диллона? Да, пожалуй, что так. Наверняка на него оказывается какое-то сильное воздействие. Более того, мне кажется, что для него наступил критический период — своего рода климакс, — период, который направит его на тот определенный курс, с которого он больше не свернет и будет придерживаться его всю оставшуюся жизнь. Мне часто казалось, что в такой отрезок времени (в котором мы все трое в известной степени находимся) у людей появляются постоянные черты характера или же эти черты вбиваются в них. Веселье, дикий хохот и хорошее настроение, затем срабатывает стечение случайных обстоятельств или некое скрытое (вернее, врожденное) пристрастие, и человек оказывается на пути, с которого он не может свернуть, но должен следовать по нему, превращая колею в глубокую канаву до тех пор, пока не станет рабом своих привычек. Джеймс Диллон был воплощением жизнерадостности. Теперь он замыкается в себе. Странное (а может, опасное?) дело, когда речь идет о жизнерадостности — веселости ума, природной, фонтаном брызжущей радости. Самый большой ее враг — власть, обладание ею. Я знаю очень мало людей старше пятидесяти, которые, в моем представлении, остались настоящими людьми. Среди тех, кто давно стал начальником, таких и вовсе нет.
Возьмем здешних старших офицеров-капитанов первого ранга, адмирала Уорна. Скукоженные людишки (умалившиеся духовно и раздавшиеся в талии). Напыщенность, обжорство — вот причина разлития желчи, — запоздалая и слишком дорогая плата за удовольствия вроде объятий чересчур требовательной любовницы. Однако лорд Нельсон, судя по рассказам Джека Обри, — прямой, открытый и любезный человек, каких поискать. Таков же во многом сам Д. О. , хотя капитанская власть наделила его некоторой небрежной заносчивостью. Однако Джеку всегда присуща свойственная ему веселость. Как долго это будет продолжаться? Какие женщины, политическая причина, разочарование, рана, болезнь, непослушный ребенок, поражение, какой внезапный несчастный случай лишит его этого свойства? Но меня заботит Джеймс Диллон: он деятелен, как никогда, только теперь он на десять октав ниже и в миноре. Иногда мне кажется, что своим мрачным настроением он губит себя. Я многое отдал бы за то, чтобы они с Джеком Обри стали задушевными друзьями. У них так много общего. Джеймс создан для дружбы. Неужели, поняв, что ошибся в отношении поведения Д. О. , он не изменится? Но произойдет ли это, или же Д. О. так и останется главной причиной его недовольства? Если это так, то надежды мало, поскольку недовольство и внутренняя борьба могут подчас принимать самые невероятные формы у человека, теряющего чувство юмора и щепетильного в вопросах чести. Он вынужден мириться с тем, с чем смиряться нельзя, гораздо чаще, чем остальные; и он в меньшей степени готов к этому. Что бы он ни сказал, он знает не хуже меня, что ему грозит множество опасностей. Что, если бы именно он захватил Вулфа Тона в Лаф Суилли? Что, если Эммет убедит французов вторгнуться снова? А что произойдет, если Бонапарт сумеет найти общий язык с Папой Римским? Этого нельзя исключить. Но, с другой стороны, у Д. Д. переменчивая натура, и именно эта переменчивость может помочь Д. Д. и Д. О. стать друзьями».
Стивен вздохнул и отложил в сторону перо. Он положил его на крышку банки, в которой находилась одна из красивейших кобр, каких ему доводилось видеть,-толстая, курносая, свившаяся кольцами, она лежала в винном спирте, глядя на него сквозь стекло своими раздвоенными зрачками. Эта кобра стала охотничьим трофеем в один из дней, проведенных в Магоне, до того как туда пришла «Софи», буксируя третий приз — испанскую тартану довольно крупных размеров. Рядом с коброй лежали два трофея — наглядные результаты деятельности шлюпа: часы и подзорная труба. Часы показывали без двадцати минут урочное время, поэтому Стивен взял подзорную трубу и навел ее на судно. Джек все еще находился на борту, щеголяя своим лучшим мундиром. Вместе с Диллоном и боцманом он суетился на шкафуте, обсуждая вопрос, связанный с верхними парусами. Все показывали наверх и время от времени одновременно наклонялись то в одну, то в другую сторону, производя забавное впечатление.
Облокотившись о перила небольшого балкона, Стивен навел подзорную трубу на главную часть гавани. Он тотчас увидел знакомую багровую физиономию матроса второго класса Джорджа Пирса. Закинув голову назад, он весело ржал: рядом с ним была небольшая группа его дружков, расположившихся рядом с кварталом одноэтажных винных лавок, которые тянулись в сторону сыромятен. Они развлекались тем, что пускали «блины» по гладкой поверхности воды. Эти матросы составляли две призовые команды, которым разрешили остаться на берегу, в то время как остальные члены экипажа «Софи» все еще находились на борту судна. Обе команды участвовали в распределении первых призовых денег и теперь внимательно наблюдали, как сверкает серебро монет, которые они швыряли вместо камешков, и с каким проворством ныряли за ними нагие мальчишки во взбаламученную воду отмели. Стивен смотрел, как они с величайшей быстротой освобождались от своего богатства.
В это время от борта «Софи» отвалила шлюпка. Стивен видел в подзорную трубу, с каким чопорным, важным видом старшина-рулевой прижимал к себе футляр капитанской скрипки. Отпрянув от перил, доктор вынул одну ногу из остывшей воды и стал разглядывать ее, размышляя о сравнительной анатомии нижних конечностей у высших млекопитающих — лошадей, человекообразных обезьян, описанных путешественниками по Африке или шимпанзе, которого изучал месье де Бюффон — спортивного вида, общительный в молодости, с возрастом ставший хмурым, угрюмым и замкнутым. Каков же истинный статус человекообразной обезьяны?» Кто я такой, — думал доктор, —чтобы утверждать, будто веселое молодое животное не является своего рода куколкой, зародышем, из которого разовьется мрачный старый отшельник? Что вторая стадия не является естественной и неизбежной кульминацией — увы, истинного состояния этого животного?»
— Я размышлял о человекообразной обезьяне, — произнес он вслух, когда дверь открылась и с выражением радостного ожидания и свертком нот вошел Джек Обри.
— А как же иначе! — воскликнул Джек. — О чем же еще можно размышлять? А теперь будьте умницей, вытащите из таза вторую ногу — зачем вы ее, черт возьми, опустили туда? — и наденьте чулки, я вас умоляю. Нельзя терять ни минуты. Нет, не синие чулки: мы идем к миссис Харт, у нее раут.
